Да, я, профессор кафедр священного писания Ветхого завета и древнееврейского языка ленинградских православных духовных академии и семинарии, бывший их инспектор, магистр богословия и протоиерей, порвал с церковью и религией. Я публично исповедал свой, занятиями, наукой достигнутый, последовательный атеизм, к которому пришел после долгой, большой внутренней борьбы и пересмотра своего мировоззрения.

Я ушел из мира, который теперь понимаю как мир иллюзий, отхода от реальности, а часто и сознательного обмана во имя обогащения, отошел, имея за плечами 48 лет жизни, из которых почти 25 простоял на средних командных постах православной церкви.

Я ушел, зная по опыту ухода своих бывших учеников - священника Дарманского и протоиерея Кузина, которых в свое время называли хорошими и достойными пастырями, а после их ухода стали бесчестить, одного чуть ли не как вора, а другого как ненормального, что и мне предстоит злобная травля. Знаю, чтобы парализовать впечатление от моего ухода, те самые люди, которые говорили обо мне как о любимом профессоре, проповеднике и внимательном человеке, теперь начнут меня поносить.

Как же я пришел к этому? Кратко: через честное историко-критическое изучение Библии, через тщательное изучение истории религий, через наблюдение за развитием естественных наук, через изучение философии диалектического материализма и, наконец, через самую нашу советскую действительность, властно зовущую на свои единственно правильные пути.

Все это вместе взятое выработало во мне твердое убеждение, что ни бога, ни какого бы то ни было духовного "потустороннего" мира не существует, а любая религия является иллюзорным, надуманным отражением в человеческом сознании не познанных еще тайн природы, законов общественных отношений, психологических и физиологических особенностей самих людей. Поддерживая в людях упование на милость несуществующего бога, его святых и ангелов, религия тем самым обманывает человека, уводя его от живого дела в мир фантазии, подменяя практически полезную деятельность бессмысленными "подвигами" душеспасения вроде постов, молений, совершения обрядов, жертвований на церковь и т. п.

Немного о себе. Я не из кастового духовенства. Мать моя работала корректором в одном из таллинских издательств. Жили мы скудно, но мать делала все, чтобы дать мне образование, и я отличником окончил гимназию. В нашей семье жила бытовая вера, не шедшая дальше посещения храма в праздники и соблюдения привычных обрядов.

В 1928 году в Таллине открылось отделение Парижского Русского студенческого христианского движения (РСХД) - религиозно-философской организации эмигрантов, захватившей не только студенческие круги. Туда и привлекли меня вступившие в кружок изучения истории России и русской церкви соученики по гимназии. Пошел с недоверием, потом увлекся. Начал изучать вопросы религии, показалось интересным.

Руководители наши внимательно направляли всю работу так, что любой вопрос связывался с религией, и получалось, что религия, бог и вера в него есть альфа и омега бытия, пронизывающая самую жизнь и все ее проявления. Все это постепенно воздействовало на меня и вырабатывало во мне идеалистические взгляды. Париж снабжал нас, с американской помощью, соответствующей литературой. В ней много писалось и говорилось о России, но о России якобы мученической, отсталой, отброшенной коммунизмом с путей прогресса и знания чуть ли не в эпоху первобытной дикости... Профессора-эмигранты Бердяев, Зеньковский, Вышеславцев, Ильин и другие учили в том же духе. Вскоре я стал в местном движении популярным лектором для молодежи. Затем протоиерей И. Я. Богоявленский предложил мне подумать: не пойти ли мне учиться на священника, причем обещал стипендию.

Мать сказала мне: "Я не хочу, чтобы ты потом упрекал меня в том, что я тебя на что-то подтолкнула. Жить и работать тебе, ты и решай". Спасибо ей за это! В своем выборе, в своей сложной судьбе я не виню никого. Сам пошел.

Почему я решился? Ведь до этого я мечтал о пути геолога или писателя... У меня были свои "за" и "против". Я больше всего на свете мечтал прожить жизнь с пользой. А нам говорили, что пастырь - это раздатель добра, утешитель несчастных и горюющих, учитель добрых нравов и честной жизни.

Что было "против"? Первое, о чем я подумал со смущением... была ряса! Я поделился простодушно этим с духовником и услышал рассуждения об уважении к традициям, о том, что не следует отгонять от церкви простецов, живущих более привычными обрядами, чем сознанием.

Вторым "но" для меня явились... богослужение и молитвенное словоблудие православия. Серьезно уверовав в философию бытия божия, реальность иного, духовного мира, с интересом читая рассуждения богословов и историков церкви, я не мог не чувствовать глубокого противоречия между философией и практикой церкви. На самом деле: если бог всеблаг, вездесущ, свят, добр, отдал сына своего для спасения мира, то зачем же надо сотнями раз творить так называемую "молитву иисусову"? Зачем надо сотни раз повторять "господи, помилуй!", вычитывать, словно магические заклинания, "каноны" и "правила"? Часы и часы требовала церковь на молитвы. Их читали по привычке, не вникая в слова, на них старались нарочно "настроить", "воспламенить душу". И все это считалось спасительным и нужным. Но кому?! Богу? Бессмыслица! Или - он недалекий честолюбец, забавляющийся преклонением и ублажени-ями со стороны низших его? Людям? Но жизнь убеждала на каждом шагу, что после часового молитвенного бормотания в храме или дома люди, выходя за порог, снова бранятся, клевещут, словно бы оставив за этим порогом всю шелуху красивых слов. И тот, кто добр сам по себе, остается добрым и без "молитвенных подвигов", а дурной остается дурным.

А само богослужение? Кому нужны эти заученные повороты, поклоны, жесты, воздымания рук, дешевые эффекты? Богу? Но тогда он просто любитель дешевого балагана, в котором устраивались представления акробатов и фокусников. Или людям? Да, говорят, людям! Это психологически настраивает, смягчает, создает настроение. Для чего? Разве влияет эта мишура на души? Да сколько раз я еще в те годы слышал от людей, что вся театральность богослужений их только отвлекает от молитв, и они предпочитают ходить в храмы в будние дни, когда все проще и беднее... А архиерейские службы! Кому там молятся? Богу? Нет! На этих службах богу полагается каждый раз по три каждения, а епископу по девять! Перед "святыми тайнами тела и крови христовых" - по три, а архиерею или патриарху-по девять.

Какой-то гимн низкопоклонства, возведенный в ранг священнодействия.

Таковы были мои "но". И с ними я тоже пошел к духовнику. Об архиерейских службах он сказал мне, что сам их не любит и что это в церквах дурное наследие Византии. А о службах я услышал опять: "Люди привыкли к этому, это вошло в плоть и кровь. Стало обычным. Люди все равно стоят, не задумываясь над сущностью происходящего. Они простодушно считают, что так нужно богу. Не надо расшатывать их веру. Смиряйся! Не мудрствуй лукаво!" И я смирился.

И, сказав себе, что, очевидно, не дорос еще до понимания того, что меня смущает, сказал: "Да!" С этого времени в РСХД на меня обратили особое внимание. Я стал выступать устно и в печати, сотрудничал в журнале "Православный собеседник". До 1940 года мною было опубликовано несколько книжек и брошюр, около шести десятков статей, проповедей и заметок. Очень умный человек, магистр богословия Богоявленский начал следить за моим чтением. Кроме богословия он рекомендовал читать научно-популярную и художественную литературу. "Человек-пастырь должен быть разносторонне образованным человеком, тогда он сумеет удовлетворить запросы простого и интеллигентного человека!" Спасибо ему за это. Это помогло мне накоплять знания, которые послужили для пересмотра всех основ моего религиозно-философского мировоззрения.

С января 1931 года я стал студентом православного отделения богословского факультета Тартуского университета. Комнату я снял у местной дьяконицы в церковном доме. Тут я впервые познал ужасный мир кастовой духовной среды со всем ее убожеством, с низменностью круга интересов, мелким кипением страстей. Как это не убило во мне веры? Опытные лекторы РСХД, зная, что мы, молодые, рано или поздно заметим, как далеко расходятся в жизни церкви учение и его осуществление, упорно внушали нам мысль, разработанную философом Бердяевым, - о достоинстве христианства и недостоинстве христиан... т. е. нельзя судить по делам верующих о самой вере. Теперь я спрашиваю в ответ на такое заявление: а в чем тогда правда религии на земле? Ведь любое дело должно оправдываться практикой, а иначе это не дело, не учение, а мираж, ничто! Но для молодого студента тех лет аргумент Бердяева казался сильным. По окончании университета я написал диссертацию, и мне была присвоена степень магистра богословия.

Еще в 1932 году я с группой других студентов порвал с РСХД, руководитель которого в Прибалтике И. А. Лаговский начал активно проводить антисоветскую политику и вербовать среди членов боевиков и политпропагандистов. Быть врагом своей родины я не хотел. Меня оставили при университете в аспирантуре.

Моя работа при университете продолжалась полтора года. В этот же период и было положено начало моему постепенному отходу от веры. Занимаясь изучением Библии, я прежде всего столкнулся с проблемой так называемой богодухновенности Библии.

Студенты ленинградских духовных школ, думается, вспомнят, как часто я говорил на лекциях и уроках: "По учению православной церкви" или: "Православное богословие считает". Это я делал в каждом случае, когда внутренне не мог согласиться с тем учением, которое, как профессор православной школы, обязан был раскрывать и освещать учащимся. И вот именно тогда еще я, самостоятельно занимаясь проблемами библеистики, увидел из доводов и открытий подлинной науки, что Библия составлялась постепенно, развивалась в процессе исторической жизни еврейского народа век за веком, что отдельные книги ее принадлежат совсем не тем авторам, которым их приписывает традиция. Я увидел, что в Библии, - несомненно, нужном для исторической науки памятнике древней письменности,- сложно переплетаются мифы и сказки Древнего Востока, летописные и фольклорные предания, образы древней литературы и поэзии, магические заговоры эпохи человеческой дикости - словом, что она не имеет ничего общего с откровением бога на земле.

Начавшийся в Эстонии в 1936 году расцвет национализма вынудил меня покинуть университет. Я получил русский приход в Таллине, преподавал на русских частных богословских курсах, продолжал писать и печататься, но в моей душе жила глубокая неудовлетворенность.

А затем началась Великая Отечественная война. Год в Советской Армии, демобилизация и работа священником в Перми. В конце войны меня перевели в освобожденный Таллин. В 1946 году я узнал о готовящемся открытии Ленинградской духовной академии. Осенью я уже был в Ленинграде, чтобы начать работать профессором кафедры священного писания Ветхого завета. На меня возложили еще должность инспектора (проректора) академии.

Инспекторствовал я три года и год был "врио" ректора. Я навидался косности, ограниченности, тупости кастового духовенства и хотел воспитывать новых будущих служителей церкви всесторонне развитыми, далекими от суеверного фанатизма, наставниками в доброй активной жизни и здоровой нравственности. При мне воспитанники ходили в театры, устраивались постоянные киносеансы, поощрялось чтение художественной литературы, проводились лекции по общеобразовательным и политическим вопросам, вечера вопросов и ответов.

Результатом были крупные неприятности: я-де веду слишком светскую линию, мало внимания отдаю постам и бдениям... Надо, чтобы воспитанники жили, по существу, одной святоотеческой литературой и были вместе с пресловутыми "святыми отцами" людьми, стоящими на уровне культурного и научного развития первых пяти веков нашей эры. Я подал в отставку с поста инспектора.

Я не отметил, что по возвращении в освобожденный Таллин я не нашел свою семью. Запуганная фашистской пропагандой и получив ложные сведения о моей смерти, моя жена с двумя дочерьми выехала в Германию. Позже я узнал, что она развелась со мной и, выйдя замуж, увезла моих детей за океан. В 1951 году я вступил во второй брак. Мне пришлось за это испытать немало упреков от фанатиков. Находились церковные руководители, которые всерьез мне говорили: "К чему вам брак, живите, с кем хотите. Вы же не старик. Это вам простят, только бы все было без шума. Но канонов не нарушайте..." Я же хотел и в личной жизни быть честным человеком... Это, по-видимому, понял и патриарх. Я подал прошение о снятии с меня сана. Но, увы, и это не избавило меня от рясы. Патриарх, не желая подавать другим примера к снятию сана, предпочел оставить меня в академии профессором и "под вечным запрещением в священнослужении", но с ношением рясы. На лекциях я должен был продолжать носить это ярмо отсталости и регресса.

Между тем я пережил еще один этап своего развития. В 1948-1949 и 1949-1950 учебных годах я, помимо своего предмета, взялся читать маленький курс истории религии, который решено было ввести в академии. Работа над историей религии завела меня много дальше той православной благочестивой "наукообразности", которую я должен был преподавать ради обличения безбожия, по мысли вводившего этот курс митрополита Григория.

Углубленное, подлинно научное сравнительное изучение религии дало моему формировавшемуся многие годы атеизму то последнее звено, которого мне недоставало. Все у меня встало на свои места. Мир религии представился единым процессом развития превратных представлений и суеверий, отражением земных отношений в пустых небесах, где нет места никаким высшим духовным силам.

От "причастия святых тайн" корни протянулись к диким кровавым обрядам ряда первобытных народов, священники и архиереи побратались с шаманами, священное писание стало окончательно документом и проповедником рабовладельческой морали, бог по отношению к верующим - небесным отражением некоего универсального рабовладельческого идеала, для которого все и навсегда рабы, чаще всего дурные.

И сам сатана оказался не врагом божьим, а в лучшем случае божьим чиновником по особо щекотливым карательным поручениям.

В 1955-1956 году я был привлечен в качестве ученого редактора к новому изданию Библии и отдельно- Нового завета с Псалтырью. Работа над Библией влекла меня, но меня угнетало сознание, что издание будет использовано не в научно-исторической и историко-критической работе, а как средство религиозной пропаганды и одурманивания человеческих душ.

В этот же период в "Журнале Московской патриархии" я поместил ряд статей в защиту мира, дела для меня всегда близкого и дорогого. Скоро, однако, должен был прекратить эту работу, так как от меня требовали по возможности голой елейности, на что я мало способен.

Мое решение порвать с религией все более оформлялось и крепло. Почему я не ушел из академии несколько лет назад? Процесс формирования моего мировоззрения шел от этапа к этапу. Я не сразу преодолел то преклонение перед несуществующей, абстрактной моралью вообще, которую проповедует религия. Потом многое время я думал, что могу принести некоторую пользу людям, стараясь своим воздействием воспитывать в церкви, - уж раз она есть и верующие ходят в храмы, - пастырей, которые если и будут говорить о вере, то по крайней мере не будут проповедниками грубых суеверий фанатизма.

Однако с каждым годом я убеждался все более и более, что решение мое неверно. За спинами тех людей, которые пытались быть такими, как это мне хотелось, гнездились, спекулируя на их светлых чертах, тысячи грязных трутней. И мои усилия быть носителем и учителем передовой науки и культуры при том общем регрессивном направлении, которое придавалось всему воспитательному процессу в духовных школах, оказывались только водой на мельницу проповеди тьмы и отсталости. Меня коробило, когда в академии на "ученых советах" разбирались кандидатские диссертации вроде "работы" "О злых духах", где, к примеру, говорилось, что сатана является и поныне, но без рогов и копыт, а в виде красивого голого мужчины с бронзовым лицом и телом (диссертация Миронова).

Я все яснее стал сознавать, что только полный разрыв с религией может примирить меня с моей совестью и дать право считать себя честным человеком. При этом я думал: учил ты открыто?! Проповедовал всем?! А уйдешь, как змеей уползешь. Это бесчестно. Ты должен иметь смелость сказать о своем решении так же открыто и в глаза людям, как ты открыто и в глаза проповедовал то, что признал ошибочным и ложным. Умел учить, сумей разоблачить то, чему научил.

Одно, казалось бы, незначительное переживание заставило меня задуматься. Это было утром 7 сентября. Я приехал в академию принимать экзамены. Вошел в зал заседания. Очень хороший человек с наивной детской верой - доцент Миролюбов говорил с одним из преподавателей о статьях в газетах по поводу религии. Подошел инспектор академии профессор Парийский. Миролюбов спросил его: "Надо ли говорить с учащимися по поводу таких статей?" Парийский ответил резко и повысив голос: "Ни в коем случае. Я в библиотеку дал указание не вывешивать газет и журналов, где будут какие-либо статьи. Незачем говорить об этих гадостях. Их надо замалчивать, как если бы их не было". Миролюбов: "А если спросят? Ведь там есть чисто научные вопросы". Парийский: "Нет там никакой науки". Подошел ректор, доцент протоиерей Сперанский и сказал: "Ну, не везде же один полемический задор. Есть очень серьезные статьи с привлечением науки". Парийский, что называется, взорвался: "Нет никакой науки! Какая это наука, которая то одну, то другую теорию выдвигает. Нет никакой науки..." Все замолчали. Ректор отошел. Мне же стало невыносимо душно. Физически душно в этом мире схоластики, для которого наука - это только окостенелые формулы догматов и учение об уставных каждениях и коленопреклонениях.

Я стал искать конкретного выхода из тупика. Второго декабря официально сообщил ректору академии о прекращении мною преподавания в академии и вручил ему свое письмо, в котором четко мотивировал причины своего ухода из церковного ведомства и которое просил зачитать моим бывшим сослуживцам - преподавателям и учащимся, учившимся у меня.
К духовной свободе
ДЛЯ ЧЕГО НУЖЕН ЭТОТ РАССКАЗ? ЧТОБЫ ПРЕДОСТЕРЕЧЬ ОДНИХ...

Со дня моего ухода (2 декабря 1959 года) из духовных школ, православной церкви, христианства и разрыва с религией вообще прошло немало времени. Уже выявились тенденции истолкования представителями церкви и моими бывшими сослуживцами и учениками мотивов ухода. Через газеты "Правда" и "Известия" поступило немало откликов на напечатанные в них "Письмо в редакцию" и "Ответы корреспонденту". Немало откликов пришло и ко мне на дом.

В свете всего происшедшего явилась необходимость вернуться еще раз к мотивам и обстоятельствам моего разрыва с религией...

Ведь не так просты пути познания правды. Влияют на них даже помимо воли самого человека и воспитание, и родные, и вся окружающая среда, и школа, и житейские обстоятельства, и подавляющие авторитеты. Гениально проста и глубока формула "Бытие определяет сознание", но о каких сложных обстоятельствах в жизни каждого человека, о каких сплетениях мотивов, о какой огромной борьбе она говорит. Не прост был и мой путь...

10 ноября 1959 года мне исполнилось сорок восемь лет, и еще с 1929 года, еще в последнем классе гимназии, начался мой путь служения религии, и в частности православной церкви. И, конечно, такой крутой поворот дался нелегко. Но потому и нашел в себе силы уйти, даже несмотря на свои сорок восемь лет, потому что почувствовал, как угрожающе для всего моего бытия ускоряется процесс окостенения души из-за связи с религией. А жить всегда хотелось творчески?

Жить, а не существовать по принципу "день да ночь - и сутки прочь!", или, как иначе говорят, "абы прожить".

Грустно, конечно, что это осознание вредности для человека религиозного пути жизни пришло так поздно, когда позади уже лучшие годы молодости и расцвета сил, когда сама жизнь идет уже к закату. Но лучше поздно, чем никогда... Пусть хотя бы остаток жизни будет живым, творческим в меру возможностей, не будет загублен и растрачен на служение несуществующим "горним силам", богам и духам, выдуманным еще в эпоху раннего детства человеческого рода.

Пусть мой сложный и трудный путь к свету и реальной правде жизни, мой мучительный разрыв с миром иллюзий, самообмана и "потустороннего" послужат целительным предостережением более молодым, стоящим на пороге жизни людям, вокруг которых нередко копошатся со своей проповедью православные фанатики и сектантствующие "божьи люди". Может быть, кого-нибудь из них и предостерегут эти страницы от губительного размена гордого звания Человека на сомнительную честь "раба господня", "спасенной души", "слуги смиренного" несуществующего бога.

Другим побудительным поводом к написанию предлагаемой книжки было недоумение многих хороших, но никогда как следует не задумывавшихся над сутью и корнями своих взглядов людей: как это так, жил-жил человек, богу служил, а потом вдруг откланялся и ушел...

Нет, не просто было дойти до решающего часа, когда наступил срок "откланяться"... Долог был путь...
..И ЗАСТАВИТЬ ЗАДУМАТЬСЯ ДРУГИХ

Уходя из церкви, я отчетливо сознавал, что меня ожидает осуждение со стороны многих фанатиков, что придется прочесть и выслушать немало злых и полных ненависти слов. Предчувствовал, что некогда превозносившие меня люди начнут возводить на меня всевозможные грязные обвинения.

Случайная встреча на улице показала мне, какая кампания очернения ожидает каждого порывающего с религией. У Московского вокзала меня остановил мой бывший студент, протоиерей одной из ленинградских церквей. Поздоровались, и он сказал: "Все пописывают о нас всякие мерзавчики! Впрочем, Дулуман среди них определенно умный..." Помните этот разговор, отче? Вот и меня вы, говоривший некогда, что я был лучшим вашим профессором, причисляете теперь, очевидно, к "мерзавчикам, хотя и умным!.." И это понятно.

Это акт своеобразной самозащиты. Ведь если признать серьезными и честными тех, кто раскрывает все невежество веры в бога и разоблачает суеверия, лежащие в основе религиозных "таинств" и обрядов, то кем же придется считать людей, которые проповедуют религиозные благоглупости?! Сознательных или бессознательных лжецов?! Невежественных людей в тогах философов?! Слепых вождей "словесного стада"? Действительно, надо же им выходить из этого положения!

Только простите мне эти рассуждения, дорогой отче (дорогой! ибо я всегда очень любил и люблю моих бывших студентов), но от исторического развития человеческого общества никуда не уйдешь! Истории вспять к каменному веку не повернуть! Все подобные попытки были и останутся поведением страуса, прячущего в опасности голову в песок. Они не что иное, как самовнушение и самообман, тщетная потуга уйти от неизбежного конца.

И что бы ни твердила церковь о словах, якобы сказанных некогда ее "основателем" Христом: "Я созижду церковь мою, и врата ада не одолеют ее!" - не "врата ада", благо его нет, а прогресс человечества и вырождение самого христианства, превращение его в археологический парадокс властно говорят о близком грядущем его конце...

Я с глубоким сожалением смотрю теперь на людей, мечущихся в бесполезных поисках путей сохранения религии и церкви. Ведь среди них есть неглупые, даже просто умные по-своему люди. Как же их не жалеть!..

И я пишу эти страницы с некоторой надеждой помочь не "заматеревшим в косности своей", говоря языком самой церкви, пастырям церкви, среди которых столько моих бывших учеников. Может быть, кто-нибудь из них и откликнется еще не уснувшими под напевы церкви рассудком и совестью на мой призыв, ведь среди них есть хорошие, хотя и глубоко ошибающиеся люди... Я не говорю о тех, кто давно подменил веру цинизмом служения своей корысти. Этим "пастырям божиим" фининспектор страшнее совести и всех мук ада, в который они давно не веруют. Они - надежный оплот церкви христовой. Кошелек и сберкнижка приковывают их к "престолу господню" крепче, чем железные цепи. Им говорить что-либо поздно. А остальным говорить нужно. Здесь уместны евангельские слова: "Имеющий уши слышать, да слышит!"
КАК Я СТАЛ ВЕРУЮЩИМ И ПАСТЫРЕМ ЦЕРКВИ.
НЕМНОГО О ДЕТСТВЕ И ЮНОСТИ

Как я стал верующим человеком и пастырем церкви? Как веровал, жил и работал, будучи пастырем и богословом? И, наконец, как пришел к сознанию необходимости уйти из церкви, порвать с ней?

Биографические данные лучше всего могут осветить жизненный путь человека, становление и развитие его мировоззрения.

Я не из кастовой духовной семьи. И в этом мое счастье. Семейное воспитание в обстановке духовной касты так калечит людей, что только редкие из них оказываются способными избавиться от напускаемого подобным воспитанием духовного тумана. Не знаю, сумел ли бы я совершить подвиг преодоления кастовости.

Родился я в 1911 году в городе Таллине (тогда он назывался Ревелем) в семье служащего местного отделения Госбанка. Мать была дочерью морского офицера. Дед, из великоустюжских крестьян, после многолетней службы матросом пробился в офицеры и много лет проработал в Ревельском порту. Поэтому и мое раннее детство было связано с Балтикой. Позже отца переводили то в Сухуми, то в Оренбург.

Во время гражданской войны почти все мои родственники погибли от голода, тифа и других бед. В 1922 году жизнь привела остатки семьи на родину отца, в Иванове. Здесь семья распалась, и мать со мной и бабушкой вернулась в родной ей Таллин.

Так начался "заграничный" период моей жизни. Мне было тогда одиннадцать лет. Эстония была в то время буржуазной, "независимой" (только не от засилья иностранного капитала) республикой.

Жили мы нелегко. Поначалу всей семьей, втроем, клеили на дому папиросные коробки для фабрики "Лаферм". Потом мать стала работать корректором в газете, прирабатывала шитьем. Зарабатывала мало, еле концы с концами сводили. Я учился, а летом каждый год старался подработать на ботинки, на одежду: монтерствовал, малярил, рекламы на улицах раздавал, мячи на теннисных кортах подавал, на побегушках в редакции был, газеты по киоскам развозил, "собственным корреспондентом" работал, туристов в качестве гида водил.

Как у всякого мальчишки, а позже юноши, были и у меня свои мечты. Всегда любил я естествознание. Собирал коллекции жуков и окаменелостей. Мечтал геологом стать. Очень любил еще и историю. Много читал и собирал книги. Рано потянуло писать стихи.

Влекло меня все время к коллективу, к общественной работе. Был я в пионерах, потом эта организация у нас закрылась. В скауты пошел. Но они из ведения Христианского союза молодых людей (так называемая ИМКА - международная, финансируемая из США юношеская организация) перешли под руководство русской монархической эмиграции (генерал Байов).

Покинув по совету матери, отрицательно относившейся к эмигрантской политической возне, скаутскую организацию, пытался сам себе создать общественную работу - школьный журнал на стеклографе печатал, в юношескую труппу записался, на курсах выразительного чтения работал.

А душа просила чего-то большего. И жила в ней тоска по родному, русскому... Хотя и эстонскую землю тоже полюбил крепко.

А между тем и скауты, и школа, и газеты, и все окружающее учили антисоветчине. Мальчишкой был. Многому верил. Стишки пописывал, нередко с антисоветским оттенком. А сам делам людей советских мысленно аплодировал, гордился ими, как "нашими", "своими"... О Советском Союзе жадно читал... И осуждал с чужого голоса... И тянулся собственным сердцем... Метался.
КАК СКЛАДЫВАЛАСЬ МОЯ ВЕРА

"Закон божий" преподавали нам в школе. Дома о вере слышал немного. Бабушка и мать принадлежали к тем людям, о которых говорят, что они имеют бытовую веру. В церковь ходили, но фанатичками никогда не были. Бабушка была из кронштадтских портних. Проучившись всего полтора года в школе, она стала женой офицера, попала в общество дворян и баронов, но и там сумела завоевать всеобщее уважение. Много читала, была жадна до знаний, очень добра и справедлива. О вере все слова дедовы повторяла: "Хочешь веру не растерять - держись подальше от духовенства!"

В скаутах нас пытались, что называется, "натаскать" в религиозном духе. Даже сборы назначали к службе в соборе, а оттуда уже вели куда-либо. Но я научился к обедне приходить не раньше, чем к "Отче наш..." Особых религиозных чувств во мне в то время не было. Верил, но и думал. Естествознание, которое я любил, учило скорее неверию, хотя учительница по этому предмету и была усердной церковницей.

Помню, пришел я как-то из школы домой и заявил матери:

- А человек-то не богом сотворен, а от обезьяны произошел. Это научный факт!

Мать шуткой ответила:

- Ну, знаешь! Может быть, твоя мать и обезьяна, а моя нет!

Так и жил. И что из меня вышло бы, не знаю. И естественник во мне шевелился, и поэт. Но жизнь поставила надо мной неожиданный опыт, пути ее совершили непредвиденный зигзаг...

Было это в 1928 году. Я учился в предпоследнем классе гимназии. В этом году в Таллине возникли религиозно-философские кружки так называемого Русского студенческого христианского движения (РСХД). Это была эмигрантская организация, имевшая центр в Париже и тесно связанная с Парижским эмигрантским богословским институтом, финансировалась она из США американскими международными молодежными организациями ИМКА и ИВКА и Всемирной христианской студенческой федерацией. Хотя организация и называлась студенческой, двери ее были призывно открыты для людей всех возрастов и любого образовательного ценза. Вошли в один из таких кружков и некоторые мои соученики. Пригласили и меня. Вне коллектива я всегда чувствовал себя одиноко и скверно. Пошел. Настороженно, но пошел.

В кружке было много молодого задора, интереса к России. Было дружно и весело. И я чувствовал, как все во мне встрепенулось. Обрадовался и возможности работать, и возможности изучать родное, русское. И тоска по родине, и тоска по коллективу, как мне показалось, нашла свой выход. Вскоре я стал одним из лидеров молодежного кружка...

Изо дня в день учили нас ненавидеть все нерелигиозное, считать, что "без бога ни до порога", что только в боге - жизнь, реальный прогресс, будущее и счастье как России, так и всего человеческого рода, что без религии немыслима самая мораль.

Говорили убедительно. Говорили люди, которые всеми вокруг превозносились как самые передовые, умные и глубокие. Говорили профессора (Вышеславцев, Зандер, Зеньковский и другие), философы (Бердяев, Арсеньев, Ильин), "пастыри" (Четвериков, Богоявленский), писатели, художники. Об этом же писали, твердили книги, газеты, радио, взывали ораторы с кафедр и амвонов. И тем не менее антисоветчика из меня не вышло. Вывезенный из Советского Союза в одиннадцатилетнем возрасте, я не мог его позабыть.

В РСХД я нередко бунтарил, проявлял "розовые" тенденции. Но религия на много лет определила мое мировоззрение. Я стал убежденным православным верующим человеком.

При этом верующим не по неясному влечению чувств, а в силу усвоенных в тот период, как мне казалось, неопровержимых и единственно правильных знаний.

Некоторая начитанность, любознательность, широкий круг интересов и склонность к обобщениям и анализу скоро позволили мне усвоить и общий круг богословских знаний, и я стал, как говорили, довольно интересным докладчиком. В 1929 году летом, как участник II съезда РСХД в Прибалтике, в Печерском монастыре, я был избран секретарем съезда и даже выпустил книгу о нем ("У родных святынь"), впрочем, без имени автора. Еще до этого, с 1926 года, печатался изредка в газетах и журналах (стихотворения), и потому за мной теперь установилась "слава" не только оратора, но и писателя.

Все это обратило на меня внимание нашего руководителя протоиерея И. Я. Богоявленского, магистра богословия, церковного писателя (и, наконец, очень умного, хотя и фанатически верующего человека), эмигранта из Гатчины, бывшего одно время до революции сотрудником известного мракобеса Иоанна Кронштадтского.
"НУЖНА НАМ ДОБРАЯ СМЕНА..."

Однажды после заседания кружка Богоявленский предложил мне остаться "для серьезной беседы". И сказал:

- Видишь ли, Шуренька! Мы стареем, а дело церкви должно жить. Нужна нам добрая смена. И вот благотворительное общество "Помощь бедным" при нашем соборе решило учредить при православном отделении богословского факультета Тартуского университета стипендию для одного русского студента. Что бы ты сказал, если бы я предложил ее тебе? Ты еще гимназии не кончил. Время подумать есть. Ты мне сейчас ответа не давай, а думать - думай крепко. Долго беседовал он после этого со мной о высоких задачах пастырства. Утешать. Отирать слезы. Помогать людям находить выходы из тупиков жизни. Поддерживать отчаивающихся. Давать внутренний стержень, зарождая в людях желание жить и бороться за лучшее, за правду...

Домой я шел в полном смятении мыслей. Так неожиданно было для меня это предложение. Ведь ни разу до этого не приходила мне в голову подобная мысль. Мое религиозное мировоззрение укрепилось и четко оформилось. Но себя я мысленно видел лишь честным человеком и добрым христианином, способным осуществлять высокие идеалы добродетели только на светском поприще.

И лишь колебался, какой путь мне избрать: естествоиспытателя, геолога или же попытать силы на литературном поприще. И вот передо мной открывают еще один путь. Путь, о котором я никогда не думал...

Так жизнь поставила меня перед выбором, который должен был решить мою судьбу. И я начал думать. При всей своей юношеской неопытности, горячности (а мне шел восемнадцатый год), мечтательности я думал до головной боли... Взвешивал, примерялся, спорил сам с собой... И теперь уже жадно и даже несколько настороженно присматривался ко всему касающемуся церкви и духовенства.

Что меня привлекало в этом предложении? С самых ранних лет, когда я только начал размышлять, мне всегда хотелось прожить жизнь с пользой, ярко, нужным и небесполезным для общества человеком. И вот здесь, в церкви, я видел возможность помогать людям, утешать и поддерживать их, учить добру...

Жизнь показала мне к этому времени немало теневых своих сторон. Видел я семьи, изгоняемые из квартир за неуплату квартплаты, нищих, проституток. Видел "рынок рабов", как в буржуазной Эстонии называли черную биржу по найму малолетних пастухов и рабочих на хутора "серых баронов"-кулаков. И сам я в поисках заработка чуть было не стал таким "рабом". Знал борьбу за кусок хлеба... Знал, что в церковь идут с горем, нуждой, скорбью, заботой, страданием. И был убежден, что она поддерживает благотворительность, призывает людей помогать друг другу и сама помогает им. А цену и действенность этой помощи понять и оценить по существу я тогда не умел. Не мог за проповедью примирения с условиями повседневной жизни, примирения с царящими в жизни неравенством и эксплуатацией разглядеть роль церкви как опиума, усыпляющего стремления человека к завоеванию прав на подлинно счастливую, свободную от угнетения и неравенства жизнь, как "духовной сивухи", в которой человек приучается топить и заглушать пробуждающиеся время от времени в нем протесты против несправедливости. Нет, церковь казалась мне тогда подлинным прибежищем "всех труждающихся и обремененных", "матерью, отирающей слезы всея земли". И встать в ряды таких "отирателей слез" казалось почетным.

Там можно было проповедовать, звать к добру, взаимной любви. И к этому я чувствовал в себе способности. Там можно было стать преподавателем "закона божия". А перспектива стать учителем мне всегда казалась привлекательной.Таковы были те "за", которые почти сразу же были мною осознаны... Против них разместились мои тогдашние "но"...
О РЯСАХ, БОРОДАХ, ДОЛГОВОЛОСОСТИ

Одним из первых моих "но" были ряса, долговолосость и бородатость как внешние атрибуты священнослужителя. Не удивляйтесь! Ведь я был еще молод. Только начинал примеряться к жизни.

И вот в глазах моих замельтешила рукавастая, долгополая, несуразная ряса - одежда со страниц учебника древней истории, нелепая, неудобная одежда людей, избравших своим уделом безделие. Одежда, в которой нельзя быстро ходить, нельзя работать, нельзя допустить энергичный жест, в которой можно только "пребывать", "предстоять", "возглавлять". Одежда, свидетельст